— Дядь Грант, не забудь, белый купи, белый!

Свою первую дочь ты рожала три ночи. Через месяц дочь начала сильно кашлять. Врач сказал:

— Не мучайте. Все равно умрет.

Бабки отлили воск и велели накрыть младенца тяжелым ковром и держать над котлом с кукурузой.

— Свою дочку держи над котлом, а моя дочка еще поживет, — сказала ты бабкам, завернула Тамару в подол и увезла ее на три месяца за крутой перевал, где уже начиналась Абхазия. Там вы жили прямо в лесу в балагане из старых ковров и самшитовых веток, в котелке на костре варили свежую мяту и купали дочку в нарзанном источнике.

Твоя первая дочь никогда больше в жизни не кашляла.

Как рожала вторую, ты не запомнила. Когда забеременела в третий раз, пришла в больницу, легла на жесткий топчан, объяснила:

— Куда третьего? Вдруг опять будет девочка.

Врач потрогала мягкий живот и сказала:

— Не делай. Мальчик будет, точно тебе говорю.

Моя мама родилась в конце сентября, когда собирали инжир.

— Отдадим ее в Адлер, Адама родителям, — решили на семейном совете, когда у тебя закончилось молоко. — Куда три девочки.

Твоя золовка и лучший друг, черноглазая Ева, испуганно на тебя посмотрела. Ты промолчала, завернула мою маму в подол и ушла вместе с ней в свой огород собирать фейхоа.

Спустя много лет, когда у Адама, отца трех дочек и деда трех внучек, родилась четвертая внучка, кто-то пустил по Молдовке обидную шутку:

— Бедный Адам, везет ему на дам.

— Эйгедыгей, кто в этой жизни знает, что значит везет, а что значит не везет, — сказала ты и ушла солить на зиму молодой горный лопух.

Со своим Адамом вы построили дом прямо возле аэропорта в Молдовке. Купили туда телевизор. Когда самолеты взлетали, по телевизору долго шли вверх и вниз черно-белые полосы. Потом полосы пропадали, и на их месте снова появлялся сериал про капитана Катаньо, но в самом душещипательном месте снова взлетал самолет.

В этом доме никогда не переводились дети. Сначала твои дети, потом дети твоих сестер и братьев, потом внуки и правнуки. Каждого ты гоняла крапивой по огороду и ни одного ни разу не тронула.

Летом ты брала своих внучек, грузила адамовский «жигуленок» коврами, матрасами, длинными тонкими прутьями и увозила всех на два месяца на перевал. Там возле бурных ручьев вы строили свой балаган, накрывали его коврами, пол устилали папоротником и матрасами.

— К речке не подходите. Там живет крокодил, — говорила ты внучкам.

По вечерам твои внучки пили свежезаваренную на костре дикую мяту и ложились спать в оглушительной тьме и бездонности, сквозь которую сыпались, как отцветающая в феврале белая слива, низкие южные звезды.

Люди спрашивали тебя:

— Зачем вы уезжаете летом на перевал, вы ведь живете в деревне у моря?

— Чтобы в нашей семье никто никогда не кашлял, — отвечала ты.

Однажды твоя городская внучка увидела, как ты отрубила голову курице. Курица без головы кругами носилась под навесом, где валялись не пригодившиеся теплой зимой дрова, как будто пыталась догнать свою улетучивающуюся жизнь.

Городская внучка забилась в истерике и весь день не выходила из маленькой комнаты с лаковым шкафом.

— Эйгедыгей, в этом городе одни профессора живут. Наверно, они только розы на обед кушают, — сказала ты и ушла жарить курицу с чесноком и кинзой.

— Нельзя быть такой умной, как твоя городская внучка. Замуж никто не возьмет, — говорили тебе соседки в стоптанных тапочках.

— Иди за своей внучкой смотри, — вежливо отвечала ты, помешивая варенье из фейхоа.

Когда у тебя уже появились седые волосы и ты перестала их носить высоко, Адам вдруг начал тебя безжалостно ревновать. Если ты, продав на базаре хурму, не успевала на пятичасовой автобус, Адам уже знал, что тебя соблазнил торговец свежими мидиями, или знакомый с Курортного городка, или даже водитель автобуса. До утра Адам изводил тебя красочными подозрениями, пока тебе не пора уже было вставать кормить поросят в дальнем конце огорода, там, где стоял дощатый туалет и созревала черная лавровишня.

В конце зимы ты грузила адамовский «жигуленок» своими нарциссами и гиацинтами и приезжала к нам в город.

Халупа, собранная из досок, самана, битого шифера, стекловаты и жести, стояла в маленьком дворике с кустом чайных роз и акацией, одним концом валившемся прямо под ноги трамваям, а другим уходившем в кишащую крысами ничью городскую свалку. От этой халупы до городского базара было всего пять кварталов пешком, и ты каждый день таскала туда свои гиацинты, охая неразгибающейся спиной.

Вечерами вы вместе с Адамом чинно смотрели жизнеутверждающий «День Кубани» и чуть менее жизнеутверждающую программу «Время», в которой часто показывали инопланетную Маргарет Тэтчер. Маргарет Тэтчер совсем не была похожа на Валентину Васильевну Толкунову, и ты могла быть спокойна за своего Адама.

Но однажды он показал на Маргарет Тэтчер скрюченным после войны указательным пальцем, улыбнулся одной половиной рта и спросил:

— Кто эта вредная старуха?

— Инсульт, — ответил городской доктор сквозь благостную пелену, которая теперь навсегда поселилась в глазах у Адама.

— Эйгедыгей, Адам, я так пела, когда была молодая, не хуже, чем твоя Валентина Васильевна Толкунова, в ансамбль меня чуть не забрали, но я никогда в своей жизни не хотела бы ничего, кроме того, чтобы быть твоей женой, — сказала ты и запела звонким девичьим голосом на своем языке грустную песню про бабочку, которая живет один день.

Ева ушла за Адамом еще до того, как закончился год.

Тебе было 86, когда городская внучка приехала из Москвы с какими-то важными и веселыми дядьками в темных костюмах. Самый веселый из них думал, что он умеет играть в нарды. Ты села за маленький столик под навесом, оплетенным созревшими киви, прогнала чумазую кошку и разделала веселого человека в костюме тремя партиями подряд со счетом 6:0 в каждой из них.

— Ну что, послать его за белым хлебом, чтобы вся Молдовка смеялась? — тихонько спросила ты свою городскую внучку. И тут же сама себе ответила: — Не буду, он хороший мальчик, этот ваш Михалюрич. А играть научится когда-нибудь.

Следующей осенью Михаил Юрьевич Лесин грозился приехать к тебе и отомстить за тот незабытый позор. Но не успел. Умер.

Когда тебе рассказали об этом, ты долго перебирала старые фотографии. Нашла свою первую, где ты румяная, с тонким носом, с высокой прической, с мягкими большими глазами. Долго смотрела на нее с болезненным недоумением, как будто пыталась